Дурная примета
Рассказ Майка Гелприна
Я вишу на стене в гостиной. На двух гвоздях, в багетной раме, под стеклом. За долгие годы я немного выцвел, но лишь самую малость, чуть-чуть.
— Это Аарон Эйхенбаум, — представляла меня гостям Това. — Мой муж. Он был настоящей звездой. По классу скрипки. Первый сольный концерт. И последний. В ноябре сорок первого. Пропал. Без вести.
Она так и не вышла больше замуж, моя красавица Това, моя единственная. Она тоже под стеклом, в траурной рамке, на сервантной полке напротив. Туда Тову поставил Ося через день после того, как ее унесли на кладбище.
— Это папа, — представлял меня гостям Ося, — он ушел добровольцем на фронт. В августе сорок первого, с выпускного курса консерватории. Меня тогда еще не было на свете. В ноябре пропал без вести, мы не знаем, где его могила.
Этого не знает никто, потому что могилы у меня нет. Я истлел в поле под Тихвином, там, где Тарас меня расстрелял.
— Как живой, — говорили Осе, глядя на меня, гости. — Потрясающая фотография. Знаете, ваш отец совсем не похож на еврея.
Прибалтийские евреи зачастую блондины или русоволосые, так что я и вправду не похож. Ох, извиняюсь за слова, «был не похож», конечно же. В последнее время я частенько путаюсь во временах. Но мне простительно — повисите с мое на стене. И не просто так повисите, а «как живой». Не дай вам бог, извиняюсь за слова.
— Мама очень любила его, — объяснял гостям Ося. — Она хотела, чтобы я тоже стал скрипачом.
Он не стал скрипачом, наш с Товой единственный сын, зачатый в первую брачную ночь, за два дня до начала войны. Он стал средней руки лабухом, потому что уродился робким и слабохарактерным, а восемнадцати лет от роду взял и влюбился. Один раз и на всю оставшуюся жизнь.
— Дурная примета, — говорила, поджимая губы, Това. — Скверная примета, когда мальчик любит девочку, которая любит всех подряд. Скажи, Аарон? Был бы ты живой, ты бы этого не допустил.
Я был не живой, а всего лишь «как живой», поэтому допустил. Она была шумная, вульгарная и жестокая, эта Двойра, дочка рыночной торговки с одесского Привоза и фартового домушника с Молдаванки. Она сносно играла на фортепьяно и пела, почти не фальшивя. Она курила вонючие папиросы, пила дешевое вино, безбожно штукатурила морду и давала кому ни попадя, потому что была слаба на передок. Она приводила домой гоев, когда Ося мотался по гастролям, а Това отхаркивала последствия блокадной чахотки в санаториях. Она никого не любила, эта Двойра, она любила только деньги, когда их много. Она была стервой и курвой, извиняюсь за слова.
Она родила Осе детей, и я все простил. Простил, даже когда Двойра умотала с заезжим саксофонистом и забыла вернуться, оставив Осю с двухгодовалым Яником и шестимесячной Яночкой на руках.
— Это дедушка, — говорила Яночка, представляя меня одноклассницам. — Его звали Аарон Менделевич Эйхенбаум.
Правда, странно? Курносый и голубоглазый блондин с таким именем.
— Почему странно? — удивлялись не слишком поднаторевшие в еврейском вопросе школьницы. — Катька вон тоже блондинка, и нос у нее картошкой. И у Верки. И у Сани Зайчикова.
— Дуры вы, — авторитетно заявлял Яник. — Одно дело Зайчиковы, совсем другое — Эйхенбаумы. Скажи, дедушка? Они все пошли в Тову — наш сын, внук и внучка. Они так же, как она, поджимали губы при разговоре, верили в дурные приметы и по всякому поводу советовались со мной. Не лучшая привычка, извиняюсь за слова, — держать совет с покойником, будь он хоть трижды восходящей звездой по классу скрипки. А еще они все уродились горбоносыми, черноволосыми и кареглазыми, и опознать в них евреев можно было с первого взгляда.
Во мне еврея не опознали. Ни с первого взгляда, ни с какого. Меня опознал Тараска Попов, нацкадр из удмуртской глуши, отчисленный с первого курса по причине патологической бездарности.
— Жидовье, — объяснял Тараска сочувствующим. — Что такое ленинградская консерватория? Это когда из десяти человек семь евреев, один жид и две полукровки.
— А ты как же? — озадаченно спрашивали Тараску. — Никак полукровка?
— А я одиннадцатый лишний.
Он оказался в двух рядах от меня в колонне пленных, которых гнали по проселочной дороге по направлению к оккупированному Тихвину.
— Господин немец, — подался вон из колонны одиннадцатый лишний. — Господин немец, разрешите доложить. Там еврей, вон тот, белобрысый, контуженный. Настоящий жид, господин немец, чистокровный. Прикажите ему снять штаны, сами увидите.
— Юден? — гаркнул, ухватив меня за рукав, очкастый малый со «шмайссером» в руках и трофейной трехлинейкой на ремне через плечо. — Зер гут. — Он сорвал трехлинейку и протянул Тарасу. — Шиссен.
В десяти шагах от проселка одиннадцатый лишний пустил мне в грудь пулю. Я рухнул навзничь и был еще жив, когда Тараска срывал у меня с шеи менору на золотой цепочке. Ту, что в день свадьбы подарил мне старый Зайдель, Товин отец, потомственный санкт-петербургский ювелир. Менора, золотой семисвечник, залог и символ еврейского счастья, отошел к Тарасу Попову, бездарному скрипачу из-под Ижевска, сыну ссыльного пламенного революционера и местной испитой потаскухи. Извиняюсь за слова.
— Хорошую вещь повредил, — посетовал Тараска, осмотрев менору с отколотой пулей третьей слева свечой. — У, жидяра!
Он, воровато оглянувшись, упрятал мое еврейское счастье за пазуху, сплюнул на меня и повторным выстрелом в голову добил.
— Дурная примета, папа, — сказал мой любимый внук Яник моему любимому сыну Осе, — я вчера видел одного гоя.
— Большое дело, — пожал плечами Ося. — Я вижу их много и каждый день.
— Это особенный гой. Он ухлестывает за Яночкой.
У Оси клацнула искусственными зубами вставная челюсть.
— Как это ухлестывает? — побагровел он. — Что значит ухлестывает, я спрашиваю?
Ося растерянно посмотрел на меня, потом на Тову. Ни я, прибитый гвоздями к стене, ни Това в траурной рамке не сказали в ответ ничего. Да и что тут можно сказать, даже если есть чем.
— Знакомьтесь, — радостно прощебетала на следующий день Яночка. — Это мой папа Иосиф Ааронович. Это мой старший брат Янкель. А это… — она запнулась, — Василий.
— Василий? — ошеломленно повторил Ося, уставившись на длинного, нескладного и веснушчатого молодчика с соломенными патлами. Вид у «особенного гоя» был самый что ни на есть простецкий. — Очень э-э… очень приятно, — промямлил Ося. — Василий, значит.
Василий смущенно заморгал, шагнул вперед, затем назад и затоптался на месте. Веснушки покраснели.
— А это дедушка, — представила меня Яночка, — Аарон Менделевич Эйхенбаум. Фотография сделана на его первом сольном концерте. И последнем. Дедушка добровольцем ушел на фронт и пропал там без вести.
Василий проморгался, шмыгнул курносым, под стать моему, шнобелем и изрек:
— Как живой.
Наступила пауза. Моя родня явно не знала, что делать дальше.
— А вы, собственно, — нашелся наконец Ося, — на чем играете?
— Я-то? — удивленно переспросил Василий. — Я вообще-то, так сказать, ни на чем. Я фрезеровщик.
— Дурная примета, — едва слышно пробормотал себе под нос Яник, и вновь наступила пауза.
— Значит, так, — решительно прервала ее Яночка. — Мы с Васей вчера подали заявление в ЗАГС.
— Как? — ошеломленно выдавил из себя Ося. — Как ты сказала, доченька? Куда подали?
— В ЗАГС.
Это был позор. Большой позор и несчастье. У нас в роду были музыканты, поэты, художники, ювелиры, шахматисты, врачи. У нас были сапожники, портные, мясники, булочники и зеленщики. У нас никогда, понимаете, никогда не было ни единого фрезеровщика. И никогда не было ни единого, черт бы его побрал, Василия, извиняюсь за слова.
Мой робкий слабохарактерный сын Ося, наливаясь дурной кровью, шагнул вперед.
— Никогда, — в тон моим мыслям просипел он. — Никогда в нашей семье…
— Папа, прекрати! — звонко крикнула Яночка.
Ося прекратил. Он мог бы сказать, что его дочь учится на третьем курсе консерватории по классу виолончели и ей не подобает брачный союз с неучем и простофилей. Он мог бы сказать, что его отец перевернется в гробу от подобного мезальянса. Но он вспомнил, что неизвестно, есть ли у меня этот гроб, и не сказал ничего.
— Вася хороший, добрый, у него золотые руки, — пролепетала Яночка. — А еще у него нет ни единого родственника, Вася круглый сирота, детдомовский. Зато теперь у него есть я. И потом… У нас с ним скоро будет ребенок.
По утрам Вася, отфыркиваясь, тягал гантели, фальшиво напевал «Не кочегары мы, не плотники» и шумно справлял свои дела в туалете. По вечерам он поглощал немереное количество клецок, гефилте фиш и прочей еврейской пищи, которую вышедшая в декрет Яночка выучилась ему готовить. Заедал мацой и усаживался к телевизору смотреть хоккей.
— Азох ой вей, — бранился набравшийся еврейских словечек Вася, когда очередные «наши» пропускали очередную плюху. — Шлимазлы, киш мир ин тохас.
По весне Яночка родила Васе близняшек.
— Това и Двойра, — с гордостью представил неотличимых друг от дружки новорожденных счастливый отец. — Това и Двойра Васильевны.
— Васильевны… — эхом отозвался ошеломленный Ося.
— Ну да, — расцвел Вася. — Правда, они замечательные?
— Скажи, дедушка, — подалась ко мне сияющая Яночка.
«Клянусь, они замечательные, — не сказал я. — Даже несмотря что Васильевны».
— Папа, нам надо поговорить, — подступилась к Осе Яночка полгода спустя. — Мы с Васей собираемся подать заявление.
— Опять заявление, — проворчал Ося. — Вы, похоже, только и знаете, что их подавать. И куда?
— В ОВИР.
— Куда-куда?
— В ОВИР, — неуверенно пролепетала Яночка. — Мы с Васей решили.
— На предмет выезда на историческую родину, в Государство Израиль, — оторвавшись от хоккея, уточнил Вася.
— Что-о?! На какую еще родину?
— На историческую родину моих детей.
— Вы что, рехнулись? — побагровел Ося. — Какой, к чертям, Израиль? Что вы там будете делать?!
— Не «вы», а «мы», — поправила Яночка. — Мы все будем там жить.
— На какие шиши?
— Папа, — укоризненно проговорил Вася. — Вы что же, думаете, на исторической родине не нужны фрезеровщики? Я собираюсь принять гиюр. Скажите, дедушка? — обернулся он ко мне.
Я не хотел ни в какой Израиль. Я прожил… Извиняюсь за слова. Я не прожил здесь, на стене, четыре десятка лет. Я не сказал ничего. Я лишь осознал, что у меня стало одним родственником больше. К многочисленным Менделям, Зайделям и Янкелям прибавился длинный, веснушчатый, с соломенными патлами особенный гой Василий.
Следующий год моя родня провела в спорах. Спорили каждый вечер, а по выходным сутки напролет. Приводили неопровержимые аргументы в пользу отъезда и не менее неопровержимые против, а за поддержкой апеллировали ко мне. Я молчал. Мне нечего было сказать. За меня сказала Това. Ночью, накануне которой была достигнута договоренность паковать чемоданы, Това упала с сервантной полки траурной рамкой вниз.
— Дурная примета, — ахнул наутро пробуждающийся с петухами Вася. — Мы никуда не едем. Бабушка против.
Тем же вечером в знак семейного примирения Яник с Васей надрались. До изумления, извиняюсь за слова. Вернувшийся с кабацкого выступления Ося уже через полчаса догнал обоих.
— В Израиле в-виолончелистки нужны? — икал, поджимая губы, Яник. — Бабушка права: н-не нужны. А п-пожилые скрипачи? Там своих как собак нерезаных. А м-музыкальные критики? Я вас умоляю.
— По большому счету, — уныло соглашался Вася, — фрезеровщики там тоже на фиг никому не нужны. А те, что на иврите ни бум-бум, — тем более.
Вася привычно включил телевизор.
— И хоккея там нет, — резюмировал он. — Какой там может быть, скажите, хоккей? Правда, дедушка?
Я, как обычно, не сказал ничего. И не только потому, что не имел чем. Хоккея сейчас не показывали и у нас. Вместо него показывали Тараску. На фоне сложенных в штабеля мертвецов.
— Не все военные преступники понесли заслуженное наказание, — сообщил голос за кадром. — Некоторым удалось скрыться, как, например, надзирателю могилевского концентрационного лагеря по кличке Скрипач. Вы сейчас видите его фотографию в кадре. Скрипач виновен в смерти сотен…
Я не слушал. Я смотрел Тараске в глаза.
«Гнида ты, Скрипач, — не сказал я. — Будь ты, извиняюсь за слова, проклят».
Два года спустя подошла Васина очередь на кооператив в новостройках, и паковать чемоданы таки пришлось.
— Ну что вы, папа, — привычно переминаясь с ноги на ногу и держа Тову на левом плече, а Двойру на правом, утешал всплакнувшего тестя Вася. — Мы будем часто видеться. Девяткино — это не какой-нибудь там Тель-Авив. Правда, дедушка?
«Правда, — не сказал я. — С новосельем вас, дети. Маззл тов». Мне было очень тяжело целых три года, потому что из Девяткино, хотя оно и не Тель-Авив, мои внуки и правнуки приезжали не слишком часто. Я по-прежнему висел на стене в гостиной, понемногу выцветая, и вместо хоккея, к которому привык, смотрел на затеявшего перестройку унылого Горбачев с родимым пятном во всю лысину. А потом у нас появилась Сонечка.
Она была миниатюрная, говорливая и непоседливая, с копной вороных кудряшек, разлетающихся на бегу. Она носилась по квартире безостановочно, будто кто ее подгонял, и даже за фортепьяно не могла усидеть дольше пяти минут. Она щебетала без умолку и непрестанно наводила порядок — даже пыль с меня стирала по пять раз на дню. Так продолжалось до тех пор, пока она не родила Янику Машеньку.
Впервые увидев свою третью правнучку, я обомлел под стеклом. Она была… Она была курносая и голубоглазая, с ямочками на щеках и светлым пушком на макушке. Она была вся в меня.
— Это что же, еврейская девочка? — засомневался при виде Машеньки Ося.
— Она еще потемнеет, папа, — утешил пританцовывающий вокруг новорожденной Яник. — Черный цвет доминантен. Правда, дедушка?
«Неправда, — не сказал я. — В нашем с тобой случае это неправда. Она не потемнеет».
— Это прадедушка, — представляла меня одноклассницам восьмилетняя Машенька, — Аарон Менделевич Эйхенбаум. Он мог стать выдающимся скрипачом, но ушел добровольцем на фронт и пропал там. Прадедушка на этой фотографии как живой. Мы с ним очень похожи. Мама с папой говорят, что одно лицо.
— Одно лицо, — подтверждала притихшая и присмиревшая после родов Сонечка. — Дедушкины гены возродились в третьем поколении. Так бывает.
Так бывает. Машенька была не просто похожа на меня внешне. Она оказалась еще и талантливой. Талантливой, как никто больше. В пятнадцать лет она вышла на сцену Оперного театра с первым своим сольным концертом. Она играла Мендельсона, Моцарта и Брамса, а когда раскланялась, профессура консерватории по классу скрипки вынесла единогласный вердикт: «Восходящая звезда. Виртуоз».
Я был счастлив. Так, как только может быть счастлив покойник, семьдесят лет назад расстрелянный у проселочной дороги под Тихвином. Моя третья правнучка подарила мне еще одну жизнь. Она стала моим воплощением, моим вторым «я» на нашей, извиняюсь за слова, яростно прекрасной и отчаянно грешной Земле.
К восемнадцати Машенька объездила с концертами всю Европу, за два следующих года — весь мир. В день своего двадцатилетия она давала концерт для скрипки с оркестром на сцене санкт-петербургской Капеллы. А вечером у нас ожидался семейный ужин. В тесном кругу, для своих.
Сонечкиными стараниями праздничный стол ломился от блюд, а неотличимые друг от дружки Това и Двойра таскали с кухни все новые и новые. Успевшие в ожидании именинницы ополовинить бутылку сорокоградусной Вася и Яник пели вразнобой «Не кочегары мы, не плотники». Старенький Ося скрипучим голоском подтягивал. Наводила последний марафет располневшая Яночка. А потом… Потом отворилась входная дверь, и в гостиную впорхнула Машенька. Светловолосая и голубоглазая, с ямочками на щеках. Но я не смотрел на нее, не смотрел на свое новое воплощение на Земле. Потому что в дверях застыл рослый плечистый красавец с вороными волосами до плеч. Он был в смокинге, и красная бабочка кровавым росчерком перерезала белоснежную рубаху.
— Знакомьтесь, — зазвенел Машенькин голос. — Это мой папа, Ян Иосифович Эйхенбаум. Мама, Софья Борисовна. Дедушка…
Она перечисляла родню, но я не слышал — у меня разрывалось от боли отсутствующее сердце, потому что я уже понимал, знал уже, что…
— А это Тарас Попов, — пробились сквозь стекло новые слова, — мой друг. Он дирижировал оркестром сегодня. Он очень талантливый, но это не главное. Час назад Тарас сделал мне предложение.
Наступила пауза. Сквозь стекло я смотрел на застывшую на сервантной полке Тову в траурной рамке, и мне казалось, что Това плачет.
— А это прадедушка, — представила меня Машенька. — Аарон Менделевич Эйхенбаум. Взгляни: он на фотографии как живой. Я пошла в него, прадедушкины гены возродились в третьем поколении.
— Я тоже похож на покойного прадеда, — пробасил рослый красавец Тарас Попов. — Меня и назвали в его честь. У нас есть семейная реликвия — менора, которую подарил прадеду на фронте его смертельно раненный еврейский друг. В ней не хватает одной свечи, там, куда угодила пуля. Мой дед носил ее, потом отец, теперь я. Менора дарит нашему роду счастье. Сегодня оно досталось мне.
В этот миг сердце, которого у меня не было, расшиблось о стекло. Я рванулся с гвоздей, выдрал их из стены и обрушился вниз. Багетная рама, приложившись о край стола, раскололась. Я упал на пол плашмя, разбрызгав по сторонам осколки. Опрокинувшийся графин томатным соком залил мне грудь и кровавым языком лизнул лицо.
— Не бывать, — услышал я последние в своей второй, уходящей жизни слова. — Не бывать! Дедушка против.
Маленькая литература (рассказы)
Сообщений 11 страница 20 из 83
Поделиться112017-05-09 15:55:04
Поделиться122017-05-19 13:31:31
В супружеской жизни самое неприятное — нестыковка во времени. Допустим, вы хотите ругаться, а она пошла спать. А вам надо. А вам просто надо: и время есть, и повод прекрасный, и все слова выстроились, как никогда. И не в кого всё это запустить. На ваш крик: «Ты что, спишь? — нет ответа. — Ты чего это вдруг ночью спишь?»
Нет. Такая жена нам не нужна.
Для скандала надо брать темпераментную, плохоспящую, легко переходящую на визг, плач и тряску особь.
Тогда вы всегда в хорошей форме: быстрый, чуткий, ускользающий, как молодая рысь.
Ночами не спите, а лежите в углу на тряпке с высоко поднятой головой и прислушиваетесь.
Из-за вашей манеры уворачиваться кончились все чашки и тарелки.
Это скандал музыкальный, скандал-концерт. Вначале ваш низкий голос «бу-бу-бу-бу», затем вой, визг, плач,«а-а»,«ба-бах», вступил сервиз — и тишина. Во второй части опять ваш живучий низкий голос — «бу-бу-бу», затем вой, визг, писк, трах и тишина.
В общем, такая жена бодрит и будоражит, но класса не даёт. Для завершения жизни нужно брать звезду скандала, мастера слова, холодную, злобную, умную, припечатывающую с двух слов и навсегда.
Тогда визгом и плачем заходитесь вы.
Хватаетесь за стены, за таблетки, капаете мимо стакана и долгими отдельными ночами зализываете всё, что можете достать.
Это высокий класс. Она действует не по поверхности, а калечит внутренние органы.
И кликуху даёт точную, на всю оставшуюся жизнь: «Эй ты, придурковатое ничтожество». Когда вы с ней под руку идёте по улице, она с вами так и обращается, как раз перед встречей с друзьями.
У вас через лицо проступает череп, и уже на черепе проступает улыбка.
— Решили подышать? — спрашивают друзья.
Как раз дышать вы не можете. Убить — да! Умереть — да! Все спрашивают: что с вами? И она спрашивает: что с вами? Отвечать некому — у вас звука нет.
Это настоящий, убыстряющий жизнь скандал. Между такими скандалами хороша любовь. Яростная, последняя, с потерей сознания, с перерывом на реанимацию. После чего она же подаёт на развод.
Ибо! Ах ибо, ибо — женщину скандал не портит, а освежает. Она скандалит — и живёт. А вам крикнешь: «Чтоб ты подох!» — вы тут же исполняете.
Михаил Жванецкий
Поделиться132017-07-10 23:02:16
- Истребительница плюшек
- Приглашений: 0
Подсказали мне автора почитать..Александр цыпкин.."Женщины непреклонного возраста "
Комедии секс-положений
Свадебное насилие
«Цыпкин, мне конец. Я ночью ударил Катю, но не очень помню, за что и как, хотя это уже не важно. Она плачет и говорит, что не может выйти из номера с подбитым глазом. Ее папа меня убьет, ты же его видел».
Вот такой звонок я получил из гостиничного номера, в котором мой друг проводил свою брачную ночь. Утро после свадьбы и так-то тяжелое испытание, а тут вообще кошмар. Но обо всем по порядку.
Гена жениться не собирался, ни на Кате, ни в принципе.
Он был из интеллигентной петербургской семьи. Все ученые, некоторые указаны в энциклопедии. Бабушка, разумеется, еврейка. Небогатые.
Катя приехала в Петербург из Рязани. В семье все военные, даже домашние животные. Папа, разумеется, бывший десантник. Богатые.
Гена увидел фотографию папы утром после, так сказать, незащищенного соития и сразу все понял. Бабушка учила Гену смотреть в родословную до первого свидания, так как никогда не знаешь, чем оно может закончиться, но Гена бабушку не слушал.
В итоге Катя вдруг стала беременна. Девушке повезло с семьей отца ребенка, они были люди глубоко порядочные, поэтому жениться Гену обязали, правда вот Катю в полноценные родственники приняли не сразу. Эта дихотомия, кстати, довела до развода не одну разноклассовую пару, так как ощущать себя женщиной второго сорта, которая неожиданно свалилась на обожаемого сына или внука, удовольствие сомнительное, особенно если из зоопарка тебя вроде бы выпустили, но относятся все равно как к говорящей барсучихе. А если еще есть различия и в материальном статусе и представители интеллигенции значительно беднее, то положение девушки иногда становится совершенно невыносимым. Она виновата и в том, что недостаточно изысканна, и в том, что слишком богата.
Но все это были возможные детали будущего. В настоящем нужно было решать вопрос со свадьбой. При подсчете количества гостей выяснилось, что силы совершенно неравны. Интеллигенция выставила на поле двенадцать человек, в основном травмированных и с низкой мотивацией. Пролетариат с купечеством аж пятьдесят девять, собранных со всей страны, из которых двадцати четырех Катя никогда не видела, а двадцати трех никогда не хотела бы видеть. Все они рвались в бой, точнее в Петербург на свадьбу «нашей Катеньки» с человеком, чей прадедушка упомянут в Большой советской энциклопедии. Практически же «говорящая собачка», надо же посмотреть, потрогать, не говоря уже о проверке его на прочность, о которой мечтали друзья отца по ВДВ. Родственники Гены, как понятно, никого вообще не хотели видеть и особенно слышать.
Расходы на этот товарищеский матч взяла на себя команда гостей.
Свадьбу можно описать одним словом: похороны. Это слово отображало выражение лиц команды жениха, самого жениха и невесты. Также хотелось похоронить ведущего, музыкантов и поваров. О самом поводе забыли так же быстро, как забывают на поминках о покойнике, когда в траурный день начинаются чуть ли не пьяные танцы гостей с разных сторон усопшего. Через два часа после начала матча судья утратил контроль над игрой и был удален с поля. Началась русская свадьба, бессмысленная и бессмысленная.
Дядя невесты, прибывший из Ростова-на-Дону, начал пить еще в Ростове-на-Дону и так в этом преуспел, что забыл о своей жене, хотя забыть о таком объемном грузе было сложно, и пытался пригласить на медленный танец Генину маму, которая вмерзла в стул, но дядю это не смутило, и он поднял ее вместе с ним. Под бурные аплодисменты кубанский казак покружил стул с полумертвой преподавательницей филфака по зале и уронил их обоих практически в торт.
Конкурсы были настолько глупы и абсурдны, что даже неизбалованные анимацией гости из-под Рязани (были из Рязани, а были из-под) их освистали и предложили всем начать носить своих спутниц вместе со стульями по примеру ростовского товарища. Визг, крик и поломанная мебель.
Катина мама, женщина простая, но добрая и чрезвычайно воспитанная подсела за стол к Генкиным родителям и обнадежила: «Вы потерпите, пожалуйста, я все понимаю».
Потом пошла траурная процессия с ненужными подарками и нужными конвертами, затем реквием, тьфу, танец под песню «Потому что нельзя быть на свете красивой такой» и наконец кидание венков в толпу потенциальных невест.
Оскорбленная поступком мужа жена ростовского танцора сказала, что тоже будет ловить венок, и, придавив парочку незамужних девиц, заполучила-таки пропуск в следующий брак.
Один из гостей подошел к Генкиной бабушке с какими-то несуразными комплиментами и закончил все восхитительной фразой: «Ведь есть же и среди евреев хорошие люди».
После этого бабушка поделилась со мной опасением: «М-да, жениться это полбеды, важно как потом разводиться, а здесь боюсь, если что, миром не получится».
Друзья Катиного отца посадили меня с женихом за стол и стали заливать водку в наши тщедушные тела, параллельно обучая жениха хитростям семейной жизни.
«Генка, ты главное бабу не распускай! И запомни, от хорошего леща еще никто не умирал, нет, конечно бить женщину нельзя, но леща прописать можно!» – учил жизни моего друга человек с запястьем размером с Генкину голову.
Свадьба гремела на весь отель, я пытался затащить в заранее снятый номер одинокую подругу невесты, но она оказалась девушкой с принципами, и затащить мне удалось лишь бутылку виски. С ней я и заснул.
Утром меня разбудил озвученный, упомянутый выше звонок.
«Саня, делать, делать-то что? Я, главное, не понимаю, за что я ее так, мы же сразу заснули почти, когда я успел? И ты же меня знаешь, я муху не обижу, а Катька, она такая нежная. Господи, как я мог…»
«А Катя не помнит?»
«Да она вообще до сих пор только мычать может, убралась в полный салат, хотя, как в зеркало посмотрела, протрезвела немного, но, когда я ее ударил, не помнит, говорит только, папа меня убьет, и что она не думала, что я в принципе способен поднять руку на женщину. Я тоже так не думал».
Отмечу, что Генка среди нас был самый приличный. Ко всем, даже самым мимолетным, знакомым он относился как к лучшим подругам, всегда провожал домой, искренне заботился, говорил о девичьих проблемах часами, если от него этого хотели. В общем, мы стыдились себя в лучах Генкиной добродетельности. И тут избить жену. Хотя один раз я видел, как у него слетает голова с катушек, и тогда он был страшен. Отмечу, и тот случай произошел при участии алкоголя.
Тем не менее проблему надо было решать. Голова у меня разрывалась, и я попросил в roomservice принести мне бутылку пива. Пришедший официант спросил меня:
«Невеста-то как, жива? Досталось ей вчера…»
Я поперхнулся.
«В смысле?»
Оказалось, что моя жажда пива спасла ячейку общества и лично новоиспеченного мужа. Гена с Катей, точнее с телом Кати, пошли спать в свой номер. В это же время официант roomservice нес заказ в соседнюю комнату и увидел следующую картину. Невеста, больше напоминавшая свернутый ковер, была прислонена к стене, а Гена пытался вставить карточку в щель замка. Когда это удалось, он открыл дверь в номер, взял Катю на руки, как обычно это делает прекрасный принц, и попытался внести невесту в дом. Болтающиеся ноги невесты бились при этом о левый косяк двери, а безжизненная голова – о правый. Гена был так накачан водкой, что мог оценить только одно событие: Катя в дверь не входила, а вот почему это происходило, он не понимал и поэтому пытался ее так внести раза три (последний почти с разбегу), пока официант его не остановил. Гена его послал, но послушал и затащил невесту бочком.
Я позвонил Гене и все рассказал, затем схватил официанта в охапку и пошел искать Катиного папу. Он был найден на завтраке трезвым, бодрым и чисто выбритым. Только при мне бывший военный выпил почти 0,7. Да. Вот это закалка. Послушав трагическую историю, он кратко и без лишних эмоций все расставил по местам: «Походит в темных очках неделю, и всего делов, а муж молодец, хотел традицию соблюсти».
Вечером молодожены улетели в путешествие, на всех фотографиях Катя была в огромных солнечных очках, и про насилие в семье больше никто не узнал. Они, кстати, так и не развелись, более того, бабушка взяла на себя роль профессора, и через год Дуллитл было не узнать. Сдружились даже отцы, за исключением одного разногласия. Тщедушный Генкин папа просит отдать внука в рязанское училище ВДВ, а десантник – лоббирует СПбГУ. Каждый вымещает свои комплексы на детях как умеет.
P. S. И еще немного про Генкину семью. На момент свадьбы Катя уже не была беременна, не сложилось в тот раз, к сожалению. Она переживала, боялась, что ей не поверят, подумают, что она, в принципе, это все придумала, или что жених отзовет предложение, но воспитание есть воспитание. Когда Гена сообщил своим о проблеме, бабушка спокойно сказала:
– Уверена, на твои планы относительно женитьбы это не повлияет. Не позвать замуж беременную девушку – трусость, а вот отказаться от потерявшей ребенка – это уже предательство. Данте оставил для таких последний круг. Я тебе не советую.
– Бабушка, я и без Данте понимаю, что можно, а что нельзя.
Поделиться142017-07-12 10:16:53
- #
- Приглашений: 0
Гена жениться не собирался, ни на Кате, ни в принципе.
Поделиться152017-07-12 12:43:13
- Истребительница плюшек
- Приглашений: 0
Чуть -чуть из СЛавы С про наше лето..и дачи
1 сент.
September 1st, 2015
Из семи заготовленных на лето платьев Даша успела выгулять четыре. Я предложил надевать одно на другое, но ей интересней дуться на погоду, чем достигать целей рационально.
Лето здесь унизительно короткое. Какой-то вжик. Как вы провели свой вжик? Надел сандалии, посетил магазин, принёс клубники, съел. Всё. А по докуметнам оно длится три месяца! Бюрократизм и волокита даже в климате.
Зато зима у нас двойная, с дополнительным льдом. На заметку квантовым физикам: холодная грязь замедляет ход времени лучше, чем скорость и масса. Наш февраль длится до полугода, как срок за хулиганство. А ноябрь мог мы в одиночку превратить всю Африку в ледяное болото, заодно принудив тутси и хуту к миру. Наш климат ужасно миротворческий. Жаль, мы не умеем его экспортировать.
Тайный, истинный наш герб - батарея отопления. Предложи балтийской женщине сблизиться, она засунет тебе под свитер свои ледяные ноги. Её главная мечта - пройтись в коротком платье, не боясь обморожений. Из американской фантастики подсмотрено.
В выигрышном положении находятся дачники. У них остаются зримые улики - помидоры в банках, варенье с надписью "ЧёрСмор 2015" и радикулит. У меня, для сравнения, от лета только селфи, где незнакомые дыни в купальниках танцуют с противным на вид мной. Довольно жалкое воздаяние за бесконечную зиму.
Однажды я сниму домик в деревне. Устрою идеальное лето. Чехов подробно описывает технологию. 90 раз купание в открытых водоёмах, черешня трижды в день, шашлык четырежды, беседы о поэзии с симпатичными дачницами по мере их отлова сачком и на удочку. Комаров и слепней у Чехова нет. Не знаю, как он этого добился, потом перечту внимательней.
У меня уже готова стопка длинных романов, читать под яблоней. Завтракать мы будем на террасе, даже если дождь или торнадо. Мы будем ходить на озеро шумным коллективом. Слева от нас проляжет Шишкин, справа – Левитан. Мы научимся отличать чабрец от лопуха. А попав в грозу, станем весело отпрыгивать от молний.
Дачный аппетит, в отличие от городского, не перебить кефиром. Он усиливается от всего. Встал со стула - проголодался. Посмотрел в окно - там коровы своим видом напоминают о хорошей отбивной. Деревенский жор живуч, как споры сибирской язвы. Против него следует применять картошку с укропом, салат из курицы с луком, телячий бок, помидоры-огурцы-сметану. Все эти лекарства надо намазать друг на друга и проглотить не жуя. Не бойтесь растолстеть, там сплошные витамины. Второй полдник и третий ужин на даче считаются средством поддержания беседы, а не тяжёлым пороком, как в городе. На закате уместны чай с ветчиной, называемые условно настольными играми и вечера романсов с бутербродами. И всё это в приятной компании Любови Андреевны, Шарлотты Ивановны, Дуняши и малознакомого мужчнины, чьё происхождение никому не известно.
Приятные компании на даче родятся из воздуха, как комары и одуванчики. Сначала дачники волнуются, вдруг никто не приедет. Дачники наводят порядок, готовят лучшие рецепты. К июлю выясняется, гости очень неприхотливы и крайне общительны. Они жрут любое - сырое, несолёное, без хлеба. Они не уезжают даже если их тяжело обидеть. Даже стрихнин не в силах разрушить настоящую дачную дружбу.
Моя знакомая Ирина купила избу в деревне. И тут же у неё нашлось много друзей. Куда больше, чем можно было вообразить. Многих так и не удалось вспомнить, кто это. Калитка работала на износ, как двери в метро. Входящие сталкивались с выходящими, некоторые гости при этом знакомились. Ира многозначительно ограничила порции, но поток не иссяк. Наоборот, стал толще. Гости везли еду с собой, ночевали повсюду и даже делали ремонт под себя. Некоторые принимали Иру за свою и делали замечания, что нельзя жить на чужой даче столько времени без пауз. Эта история очень воодушевляет. Домик в деревне лечит от одиночества лучше хомячков и канареек. Если всё правильно организовать, самый куцый август покажется бесконечным.
Поделиться162017-07-12 22:25:23
- Истребительница плюшек
- Приглашений: 0
и еще Александр Цыпкин
Наш ответ BDSM, или Общество защиты животных
Я думал, это анекдот, ан нет. Приятель пожаловался, что жена, пообещав ему секс с утра, поставила будильник на ПЯТЬ минут раньше.
Моя подруга много лет назад вышла замуж и, кстати, до сих пор счастлива в браке. Избранник ее обладал и, надеюсь, обладает, двумя достоинствами: абсолютная вежливость и практически абсолютная верность. Однажды эти два вектора пересеклись и поставили сексуальную, да и в общем всю жизнь ячейки общества на грань дефолта. Историю мне рассказала подруга, поэтому мужской версии я не знаю.
Однажды ее муж Гриша вернулся домой после девяти, сказав, что впервые за полгода сходил в спортзал, весь там измучился, после этого еще долго сушил волосы, грел машину и так далее, и так далее. В общем, отклонение от графика на три часа получило приемлемое оправдание. Атлет в изнеможении рухнул на диван и приготовился к ежедневному мужскому ритуалу «внезапная смерть от усталости».
Неожиданно пискнул телефон, стоявший в коридоре на зарядке. Отходящий в мир иной муж зашептал:
– Мариночка, если тебе несложно, будь добра, посмотри, пожалуйста, что там с телефоном, нет сил…
Моя подруга, отработав весь день в больнице им. Мечникова, что было в часе езды от дома, сходив в магазин и приготовив ужин, устала не меньше мужа, но не смогла противостоять такой вежливости и поплелась за телефоном.
– Что там? – донеслось из комы.
– Смс.
– Прочти, пожалуйста, чтобы снова не нести на зарядку, спасибо тебе большое.
– Гриша, я не копаюсь в чужих смс.
– Я тебя очень прошу, у меня нет от тебя секретов.
Марина открыла смс и несколько раз про себя перечитала следующий шедевр:
«Ёжик, ты доехал? Я уже хочу еще. Твой хомячек» («хомячок» было написано с ошибкой).
Надо сказать, моя подруга ненавидела в этом мире две вещи: хирурга, неудачно наложившего швы на разорванную во время падения в горах губу, и людей, использующих уменьшительно-ласкательные названия животных в интимных отношениях. Врача, правда, она простила.
Марина вспомнила о статье за убийство, выдохнула, подошла к мужу и громко прочла:
– Ёжик, – пауза, взгляд в округляющиеся глаза Гриши, – ты доехал? – Гриша стал напоминать человека, увидевшего бегущего на него тигра. – Я уже хочу еще! – Тигр мощно отталкивается лапами и с разинутой пастью летит прямо на маленького мальчика…
– Твой хомячок!!! – рявкнула Марина.
– Кто????!!!!! – Гриша выскочил из комы и взлетел к потолку, опрокинув на обитый черной тканью диван протеиновый коктейль, который он пил почему-то дома.
– Какой ёжик, какой хомячок?! Это не я, тьфу, это не мне!!!
– А кому?! Мне даже не так важно, что это за безграмотный скунс тебе пишет, и что у тебя с ней было, но ёжик! Ты врал мне, что также, как и я, ненавидишь эти мерзкие словечки! Может, все остальное тоже неправда, спортсмен хренов?!
– Я их тоже ненавижу! – Гриша перешел на фальцет.
– Ну ты же понимаешь, я бы никогда никого не назвал хомячком! Это какая-то ошибка!
Гриша в отчаянии рухнул в протеиновую лужу, вскочил снова, начал отряхиваться, белые брызги полетели Марине в лицо. Эротическая комичность последнего события несколько разрядила ситуацию. Оба не сдержали улыбок, но через миллисекунду Марина вернулась в образ Шрека, а Гриша в образ кота из того же мультфильма.
– Мариш, это, правда, какая-то ерунда… Я даже не знаю, что это за номер. Давай на него позвоним?
Вид у Гриши был такой несчастный, что Марина начала подозревать его в честности.
Телефон поставили на громкую связь, рот Грише залепили невидимым скотчем. К голове приставили невидимый пистолет.
– Кто это? – без всяких «алё» ответил грубый и неприветливый мужской голос. Типичный альфа-хомяк.
Марина опешила, подумала: «Надеюсь, Гриня не гей, так как если это и есть хомячок, то папа в этой паре именно он» и сняла невидимый Стечкин с невидимого предохранителя:
– Извините, пожалуйста, но с вашего номера только что пришло смс на номер моего мужа, и я случайно, – Марина прожгла Гришу взглядом, – его прочла, а там такой текст, что теперь у нас дискуссия.
– Чо у вас? – Судя по всему, слово «дискуссия» хозяин номера услышал впервые.
– Ты кто вообще, чо за смс?
– Ну, текст такой: «Ёжик, ты доехал? Я уже хочу еще, твой хомячок». Это не вы писали?
– Что?! Прочти еще раз!
Марина повторила этот «мутабор».
– Значит, так, овца, слушай меня внимательно, хомячок – это, наверное, моя жена, так как это ее номер. Но с ней я разберусь, а вот ёжику, мужу твоему, ноги вырву, жди, – трубка отключилась.
У Гриши отклеился несуществующий скотч. Марина даже не знала, что сказать. С одной стороны, звонок ничего не подтвердил и не опроверг. Разве что муж ее оказался не геем, но, с учетом сказанного по телефону, цена у этой информации могла оказаться слишком высокой. Ну а Гриша вообще окаменел. Он регулярно бывал бит в школе, потом в институте, а в конце 90-х умудрился подрезать какого-то братка и чуть не остался без машины.
– Марин, ну это, правда, какая-то ошибка, – неуверенным голосом начал он новое объяснение. – Ты… ну пожалуйста… выслушай меня. А то вдруг они уже сюда едут со мной разбираться.
Более хладнокровная Марина понимала, что прямо сейчас хомячка вздергивают на дыбу, он пищит и дает показания, так что время еще есть. Тем более номер телефона – это еще не адрес.
– Ты что хотел сказать?
– Ты же меня знаешь! Я не очень-то рисковый. Неужели ты думаешь, что я стал бы мутить с женой ТАКОГО человека? Да я бы и телефон ее записал в книжку, так как с памятью беда. И главное, Марин, я клянусь, что два часа в спортзале был! Там же регистрируют всех, и это… тренера Володю спросить можно!
Ну что я, Штирлиц, что ли?! Меня парковщик запомнил, и за молоком я заехал для коктейля, там меня продавщица опознает.
Марина понемногу начала ощущать себя Глебом Жегловым – роль для жены не лучшая. Более того, логика в сбивчивой речи ее супруга присутствовала. Взяв свой и мужнин телефон, она вышла в другую комнату:
– Сейчас приду.
Гриша схватил бутылку виски и глотнул из горлышка. Не помогло. По телевизору как раз шел повтор сериала «Бригада», и в нем опять всех убивали. Потенциальный труп ежа взял кухонный топорик и решил биться до последнего, в очередной раз пообещав себе, если выживет, пойти на бокс.
Через пять минут жена вернулась.
– Жди. Может, нам… точнее тебе, повезет. Если нет, я сама придушу за вранье.
Вскоре раздался телефонный звонок.
– Да, Сергей Иванович. Спасибо большое! Даже не знаю, как благодарить. Хоть всю жизнь теперь лечитесь. Ну да, спортсмен из него никудышный. До свидания!
Держа в одной руке бутылку, а в другой топор, Гриша проблеял:
– Сергей Иванович – это кто?
– Главный по хомякам! Генерал ФСБ, мой пациент, говорит, ты на самом деле в спортзале был, правда есть свидетель, что ни хрена ты не занимался, а болтал с тренером, и фары, болван, не выключил, но алиби у тебя есть.
– А что с бандитом делать будем? – нервно поинтересовался частично спасенный ложный ёж.
– Сказал не волноваться, да и с чего ты взял, что он бандит, может, ветеринар. Топор-то положи.
Гриша, говорят, еще несколько дней ходил, озираясь, а от звонка с незнакомого номера кривился всей физиономией.
Наконец успокоившись, в один из вечеров он намекнул на готовность к интимной жизни. Через пару минут прелюдий Марина начала смеяться.
– Гриня, ты прости, но давай попозже, я не могу сейчас, – и расхохоталась еще громче.
– Почему? – муж настороженно посмотрел в зеркало, пытаясь найти на себе костюм клоуна или хотя бы неснятые носки. Но нет. Гриша был гол как сокол.
– А ты представь, как ёж с хомяком…
В общем, секс в семью вернулся не скоро. Пошлость ведь любые чувства убить может. Господа, оставьте животных. Навсегда.
Поделиться172017-08-07 11:30:53
- Истребительница плюшек
- Приглашений: 0
Простенько.. Но мило.. Про нас..и наши маленькие радости..
КЕЙТ ШОПЕН
Пара шелковых чулок
Однажды маленькая миссис Соммерс неожиданно стала обладательницей пятнадцати долларов. Эта сумма казалась ей очень большой, и при взгляде на свое старенькое, потертое портмоне, туго набитое деньгами, ее переполняло давно забытое ощущение собственной значительности.
Ее сильно заботил вопрос, как правильно употребить эти деньги. Пару дней миссис Соммерс разгуливала с видом человека, погруженного в праздные мечты, — на самом же деле она была занята подсчетами. Ей не хотелось действовать второпях, чтобы после не пришлось бы сожалеть. Именно в тихие ночные часы, лежа без сна и всесторонне обдумывая разные планы, она ясно видела, как разумнее всего распорядиться этими деньгами.
Один-два доллара следует добавить к сумме, которая обычно уходит на покупку туфель для Джейни — тогда девочка проходит в них гораздо дольше, чем обычно. Еще нужно купить столько-то ярдов материи на новые рубашки для мальчиков и блузки для Джейни и Мэг. Ведь она-то собиралась искусно залатать старые. Мэг необходимо новое платье. Она как раз видела в витрине красивый рисунок — и совсем даром. И еще останется достаточно на новые чулки — по две пары каждому. Да, можно будет немного отдохнуть от штопки! А еще она купит мальчикам кепи, а девочкам — матросские шапочки. Картина ее маленького семейства, в кои-то веки нарядно одетого, так взволновала миссис Соммерс, что она совсем не смогла уснуть от радостного возбуждения.
Соседи иногда поговаривали о «лучших днях», которые знавала маленькая миссис Соммерс, когда еще и не помышляла о том, чтобы стать миссис Соммерс. Сама она не предавалась воспоминаниям: у нее не было свободного времени, чтобы посвящать его прошлому. Заботы о настоящем поглощали все ее силы. Образ будущего в виде туманного мрачного монстра порой пугал ее, но, к счастью, завтрашний день никогда не наступает.
Миссис Соммерс знала толк в распродажах. Она могла стоять часами, потихоньку подбираясь к желанной вещи, которая продавалась по сниженной цене. И, если надо, умела прокладывать путь к прилавку локтями. Она научилась мертвой хваткой вцепляться в товар и удерживать его с упорством и решимостью, пока не подходила ее очередь, — неважно, когда это происходило.
Однако в тот день она была немного усталой и ослабевшей. У нее был очень легкий ленч — нет! Она вспомнила, что, пока кормила детей, убирала квартиру и готовилась к походу за покупками, вообще забыла поесть!
Миссис Соммерс уселась на вращающийся табурет у прилавка, где было сравнительно безлюдно. Она пыталась собрать все силы и мужество перед тем, как ринуться в нетерпеливую толпу, осаждавшую брустверы с полосатой тканью для рубашек и узорчатым батистом. Ее охватила слабость, и она оперлась рукой о прилавок. На миссис Соммерс не было перчаток, и постепенно до нее дошло, что под рукой что-то очень мягкое и приятное на ощупь. Взглянув на прилавок, она увидела, что рука лежит на стопке шелковых чулок. Рядом было объявление, что цена на них снижена с двух долларов пятидесяти центов до одного доллара девяноста восьми центов. А молодая девушка, стоявшая за прилавком, спросила, не хочет ли она взглянуть на партию шелковых чулок. Миссис Соммерс улыбнулась так, будто ей предложили осмотреть бриллиантовую диадему, не сомневаясь, что она в состоянии ее купить. Тем не менее она продолжала ощупывать эти мягкие, блестящие, роскошные вещицы — теперь уже обеими руками. Она любовалась их блеском и пропускала чулки между пальцами, а они скользили, словно змеи.
Внезапно на бледных щеках миссис Соммерс загорелись два ярких пятна. Она взглянула на девушку.
— Как вы думаете, среди них есть размер восемь с половиной?
Оказалось, что чулок этого размера сколько угодно. Фактически даже больше, чем любого другого. Вот светло-голубая пара; есть цвета лаванды и черные, а также различные оттенки бежевого и серого. Миссис Соммерс выбрала черную пару и очень долго и пристально ее рассматривала. Она притворялась, будто проверяет ткань, которая, как заверила ее продавщица, была превосходного качества.
— Доллар и девяносто восемь центов, — вслух размышляла миссис Соммерс. — Пожалуй, я возьму эту пару. — Она вручила девушке пятидолларовую купюру и подождала сдачи. Какой крохотный пакетик! Он затерялся в недрах старой потрепанной хозяйственной сумки.
После этого миссис Соммерс даже не подумала двинуться в сторону прилавка с товарами по сниженным ценам. Она поднялась на лифте на верхний этаж, где находились дамские комнаты. Здесь в укромном уголке она сменила свои хлопчатобумажные чулки на новые шелковые, которые только что купила.
Тут не было логического хода мысли, и она не пыталась дать себе самой удовлетворительное объяснение этому поступку. Она вообще не думала. Казалось, она временно отдыхает от этого сложного и утомительного процесса и повинуется какому-то безотчетному порыву, освободившему ее от всякой ответственности.
Как приятно прикосновение шелка к коже! Ей захотелось откинуться на мягкую спинку кресла и немного понежиться. Так она и сделала. Затем снова надела туфли, скатала хлопчатобумажные чулки и сунула в сумку. И направилась прямо к обувному отделу. Там она уселась, ожидая, когда ею займутся.
Она была привередлива. Продавец никак не мог в ней разобраться: ее туфли не вязались с чулками, и ей нелегко было угодить. Приподняв юбки, она придирчиво рассматривала изящные туфли с острыми носами. Ступня и лодыжка выглядели прелестно, и ей не верилось, что это ее собственная нога. Мне нужны модные туфли превосходного качества, сказала она молодому продавцу, который ее обслуживал, и неважно, если цена будет на доллар-другой выше, — главное, чтобы она получила то, что ей нужно.
Миссис Соммерс давно не приходилось примерять перчатки. В тех редких случаях, когда она покупала пару, они продавались по сниженным ценам и были такие дешевые, что нелепо было бы их примерять.
Сейчас она положила локоть на специальную подушечку, и хорошенькое и милое молодое создание осторожно натянуло лайковую перчатку с длинной крагой на ее руку. Продавщица разгладила ее на запястье и ловко застегнула, и на пару мгновений обе погрузились в восхищенное созерцание маленькой ручки в перчатке. Однако оставались еще и другие места, где можно было потратить деньги.
Пройдя по улице несколько шагов, миссис Соммерс оказалась перед витриной магазина, где были выставлены книги и журналы. Она купила два дорогих журнала — таких, которые привыкла читать в те дни, когда ей были доступны и другие приятные вещи. Миссис Соммерс несла журналы в руках, без обертки. На переходах она приподнимала юбки — насколько позволяли приличия. Новые чулки, туфли и элегантные перчатки сотворили чудеса с ее осанкой: они придали ей чувство уверенности, принадлежности к хорошо одетой публике.
Миссис Соммерс сильно проголодалась. В другое время она бы потерпела до дома, а там заварила бы себе чай и перекусила, чем придется. Однако порыв, который руководил сейчас ею, не допускал подобной мысли.
На углу находился ресторан. Она никогда раньше не переступала его порог. Лишь иногда мельком видела снаружи безукоризненные камчатные скатерти, сверкающий хрусталь и осторожно ступавших официантов, которые обслуживали модно одетых посетителей.
Когда миссис Соммерс вошла, то, вопреки ее страхам, никто не выразил удивления. Она в одиночестве уселась за маленький столик, и услужливый официант тотчас же подошел принять заказ. Ей не хотелось плотно наедаться — так, легкий вкусный ленч. Полдюжины устриц, хорошая отбивная с кресс-салатом и что-нибудь на десерт — скажем, взбитые сливки. И еще бокал рейнвейна, а под конец — маленькую чашечку черного кофе.
В ожидании заказа она не спеша сняла перчатки и положила их рядом. Затем взяла журнал и стала просматривать, разрезая страницы столовым ножом. Все это было очень приятно. Камчатная скатерть была еще более безукоризненной, нежели ей казалось сквозь оконное стекло, а хрусталь — еще более сверкающим. Спокойные леди и джентльмены, не обращавшие на нее внимания, завтракали за такими же маленькими столиками, как у нее. Сюда доносилась негромкая приятная музыка, в окно проникал легкий ветерок. Она смаковала кусочек, и прочитывала пару слов в журнале, и потягивала янтарное вино, и шевелила пальцами в шелковых чулках. Цена всего этого не имела ровно никакого значения. Она отсчитала официанту деньги, оставив на подносе лишнюю монету, после чего он поклонился ей, как принцессе королевской крови.
В кошельке еще оставались деньги, и следующий соблазн предстал перед ней в виде афиши утренника.
Когда чуть позже миссис Соммерс вошла в театр, пьеса уже началась. Как ей показалось, зал был полон. Но кое-где были свободные места, и ее провели и усадили между блестяще одетыми женщинами, которые пришли сюда убить время, полакомиться конфетами и продемонстрировать свои яркие туалеты. Были тут и другие, пришедшие ради самой пьесы и игры актеров. Но можно было с уверенностью утверждать, что ни один из присутствующих в зале не воспринимал окружающее так остро, как миссис Соммерс. Сцена, актеры, публика — все это сливалось в одну яркую картину, которую она жадно впитывала, наслаждаясь этим необыкновенным впечатлением. Она смеялась в комических местах и плакала (вместе с разодетой дамой, сидевшей рядом) в трагических. Они немного поболтали о пьесе. И эта женщина в кричащем туалете промокнула глаза крохотным надушенным платочком из кружев и протянула маленькой миссис Соммерс коробку с конфетами.
Пьеса закончилась, музыка стихла, и толпа потянулась к выходу. Словно кончилась мечта. Люди разбрелись во всех направлениях. Миссис Соммерс пошла на угол и стала ждать трамвая.
Человеку с проницательным взглядом, сидевшему напротив миссис Соммерс, по-видимому, нравилось изучать ее бледное личико. Он никак не мог разгадать увиденное. По правде говоря, он не увидел ничего — поистине он был бы чародеем, если бы распознал мучительное желание, страстное стремление: чтобы трамвай все вез и вез ее, нигде не останавливаясь. Вечно.
Перевела с английского Елена ФРАДКИНА
Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg
Поделиться182017-08-07 11:49:13
- Вся такая фрактальная...
- Приглашений: 0
Да...Со мной тоже так бывает. Экономишь, экономишь, а потом вдруг Бах! накупишь косметики, всякой галантереи, или обувь какую внезапно, или вот один раз элегантное пальто. И так хорошо на душе, хотя совесть и мучает)
Поделиться192017-08-07 12:03:59
- Истребительница плюшек
- Приглашений: 0
И так хорошо на душе, хотя совесть и мучает)
это точно
Поделиться202017-09-02 20:38:50
Потрясающий рассказ «Карма»
О том, что наши поступки действительно имеют значение.
Анна Валерьевна умерла достаточно спокойно. Инсульт произошел во сне, и потому проснулась она уже не у себя в кровати, а в просторной комнате с множеством других людей, как и она, ожидавших увидеть нечто иное. Потолкавшись среди народу и выяснив что к чему и где, Анна Валерьевна протиснулась к большому справочному бюро, которое сначала направило ее обратно в очередь, потом на выход и только с третьего подхода (к вящему удовлетворению Анны Валерьевны, ибо и не таких бюрократов штурмом брали) операционист удосужился пробить ее по базе данных и сообщил:
– Вот распечатка кармы, третий кабинет направо за левым углом – получите комплектацию. Потом подойдете. Следующий.
Анна Валерьевна послушно взяла распечатку, ничего в ней не поняла и проследовала в указанном направлении.
– Карму давайте! – Анна Валерьевна подпрыгнула от неожиданности.
– К-карму?
– А вы можете дать что-то еще? – цинично поинтересовались за стойкой и буквально вырвали из рук Анны Валерьевны распечатку. – Так, карма у вас, скажем прямо, не ахти. Много с такой не навоюешь.
– Я не хочу воевать – испуганно пролепетала Анна.
– Все вы так говорите, – отмахнулись от нее и продолжили, – на ваше количество набранных баллов вы можете купить 138 земных лет человеческой жизни, 200 лет птичьей или лет 300 в виде дерева или камня. Советую камнем. Деревья, бывает, рубят.
– Сто тридцать восемь… – начала было Анна Валерьевна, но ее опять перебили.
– Именно сто тридцать восемь лет стандартной и ничем не примечательной жизни, заурядной внешности и без каких-либо необычностей.
– А если с необычностями?… Это я так, на всякий случай… уточняю…
– Ну, выбирайте сами. Необычностей много. Талант – 40 лет жизни, богатство – в зависимости от размера, брак, честно вам скажу, полжизни гробит. Дети лет по 15 отнимают… Вот вы детей хотите?
– Нет… то есть да… двоих… нет, троих…
– Вы уж определитесь.
– Брак, троих детей, талант, богатство и чтобы по миру путешествовать! – на едином дыхании выпалила Анна Валерьевна, лихорадочно вспоминая чего ей еще не хватало в той жизни, – и красоту!
– Губа не дура! – хмыкнули из-за прилавка, – а теперь, уважаемая Анна Валерьевна, давайте посчитаем. Брак – это 64 года, остается 64. Трое детей – еще минус 45. Остается 19. Талант, допустим, не мирового масштаба, так, регионального, ну лет 20. А богатство лет 20 минимум. Лучше надо было предыдущую жизнь жить, недонабрали лет.
– А вот… – прикусила губу Анна Валерьевна, – если ничего…
– А если ничего, то 138 лет проживете одна в тесной квартирке, достаточной для одного человека и при здоровом образе жизни в следующий раз хватит на побольше лет – отбрили Анну Валерьевну.
– И ничего нельзя сделать?
– Ну почему же? – смягчились за прилавком, – можем организовать вам трудное детство – тогда высвободится лет 10. Можно брак сделать поздним – тогда он не полжизни отхватит. Если развод – еще кредит появится, а если муж сатрап, то авось и талант мирового масштаба сможем укомплетовать.
– Да это же грабеж…
– Свекровь-самодурка карму неплохо очищает, – проигнорировали ее возмущение и продолжили, – можно вам добавить пьяного акушера и инвалидность с детства. А если пожелаете…
– Не пожелаю! – Анна Валерьевна попыталась взять в свои руки контроль над ситуацией, – Мне, пожалуйста, двоих детей, брак лет этак на 40 по текущему курсу, талант пусть региональный будет, ну и богатство чтобы путешествовать, не больше.
– Все? Красоты вам не отсыпать? У вас еще 50 лет осталось… нет? Тогда комплектую… – девушка за прилавком достала кружку и стала высыпать в нее порошки разных цветов, приговаривая себе под нос: «брак сорокалетний, есть, дети – две штуки есть, талант… талант… вот пожалуй так, деньги… сюда, а остальное от мужа еще… Все!»Анна Валерьевна недоверчиво покосилась на полулитровую кружку, заполненную цветным песком, которую ей протянули из-за прилавка.
– А если, скажем, я талант не использую, я дольше проживу?
– Как вы проживете – это ваши проблемы. Заказ я вам упаковала, разбавите с водой и выпьете. Товары упакованы, возврату и обмену не подлежат! Если вы пальто купите и носить не будете – это уже ваши проблемы.
– А…
– Счет-фактура вам, уверяю, не пригодится.
– А…
– Да что вы все «А» да «А»! судьбу вы себе выбрали, предпосылки мы вам намешали, все остальное в ваших руках. Кулер за углом. Следующий!Последнее, что успела подумать Анна Валерьевна перед собственными родами, было: «Вот вроде все с моего ведома и разрешения, а такое ощущение, что меня все-таки обдурили». Хотя нет, мимолетной искрой у нее в мозгу успела пронестись мысль о том, что ей интересно, как ее назовут.
Автор: Алиса Пермякова
